Воспоминания Епишина Евгения Ивановича
* Родился в 1922 году в городе Березники. После окончания средней школы поступил в Томское артиллерийское училище. В сентябре 1941 года младший лейтенант, командир взвода управления Евгений Епишин в составе 366-й стрелковой дивизии прибыл на Волховский фронт. В июле 1942 года был тяжело ранен в бою, комиссован как непригодный к воинской службе по состоянию здоровья. Вернулся к родным на Урал.
В 1953 году Евгений Иванович Епишин заочно закончил исторический факультет Пермского пединститута, многие годы преподавал в школах, был директором школы № 12, создавал, а потом руководил новым в Соликамске учебным заведением - автодорожным техникумом.
В январе 1942 года наша 366-я стрелковая дивизия 52-й армии Волховского фронта, сформированная в Томске из сибиряков, прорвала оборону противника в районе селения Мясной Бор, севернее Новгорода. В прорыв была введена 2-я ударная армия, незадолго до этого прибывшая на Волховский фронт, и части нашей армии. За короткое время был создан плацдарм на глубину до 80 километров, по конфигурации напоминающий бутылку с узким горлышком в месте прорыва.
Вот за эту узкую горловину, единственный путь, по которому можно было доставлять на плацдарм боеприпасы, продовольствие, пополнение, технику, и завязались кровопролитные бои.
Тогда, в январе 1942 года, вражеская авиация полностью господствовала в воздухе. Лично я, кроме У-2, своих самолетов в небе тогда не видел. Не было и снарядов, мы, зажатые со всех сторон на плацдарме, не могли отвечать немцам огнем пушек и минометов. А гитлеровцы с каждым днем усиливали давление на нашу оборону, плацдарм подвергался многочасовым ежедневным бомбежкам, минометному и артиллерийскому обстрелу.
В конце мая горловина уже в который раз была перерезана противником. В течение недели наш батальон не получал продовольствия. Питались травой, крошили в кипяток липовую кору. Помню, я послал двух бойцов поискать что-нибудь съестное в лесу. Они притащили вонючую конскую шкуру - лошадей-то еще зимой пришлось забить и съесть. Ночью шкуру, нарезав лоскутками, сварили на небольшом костерке, мне тоже достался кусок. Я пытался жевать его, с большим усилием заставил себя проглотить. Надо же было хоть как-то утолить голод.
В батальоне к тому времени осталось в живых около 30 человек. Но это были настоящие герои последних дней окружения. С обостренными от голода лицами, экономя каждый патрон, они все-таки находили в себе силы держать оборону, восстанавливать каждую ночь траншеи, разрушенные днем бомбежкой.
Несколько бойцов, отправленных на "Большую землю" за патронами и сухарями, вернулись и рассказали, что горловина простреливается немцами с обеих сторон. Цинки с патронами, мешки с сухарями носили на себе, пробираясь ночью вдоль какой-то реки. Гитлеровцы освещали это место ракетами. При каждой вспышке приходилось укрываться за высоким берегом или погружаться с ношей по горло в воду.
Принесенные патроны поделили, каждому досталось несколько обойм, а также по два-три сухаря на брата.
К тому дню, когда мы наконец получили приказ отступать, в моем взводе управления, в котором было 36 бойцов, осталось в живых три человека. Да от всего нашего артполка набралось человек 25.
Чтобы уточнить обстановку, командир дивизиона капитан Сахно приказал мне и еще одному лейтенанту проверить, есть ли левее нас еще войска. Мы прошли метров 400 - никого. Пересекли дорогу с деревянным покрытием. По обе стороны от нее в болото были свалены десятки автомашин, некоторые из них еще горели. В траве среди кочек повсюду серели шинели убитых бойцов. Один из трупов в промасленном черном ватнике горел. Огонь с треском пожирал одежду.
Гитлеровцы не показывались. Только "рама" висела над ближним лесом, да рвались кругом тяжелые снаряды.
Белой ночью, когда все вокруг видно, как днем, оставшиеся от двух полков бойцы двинулись на прорыв к горловине. В пути наткнулись в болоте на многоместные палатки госпиталя. Раненые выползали из них, умоляли не оставлять их, взять с собой. Помню, как капитан с покалеченной ногой, в рваной гимнастерке, стоял у палатки, ухватившись одной рукой за веревочную растяжку, другой, как на костыль, опирался на карабин.
- Братцы! - кричал он. - Не оставляйте фашистам! Лучше пристрелите меня!
Бойцы, сами измученные, еле держась на ногах от голода, выносили раненых, укладывали их на самодельные носилки. Те же, кто мог идти самостоятельно, ковыляли за колонной, их поддерживали медсестры, врачи.
Вереница людей с носилками растянулась по болоту чуть ли не на полкилометра. Шли очень медленно, ноги вязли в топком торфе.
Когда болото кончилось, идти стало несколько легче. Но передние остановились:
"Минное поле!"- передали по цепочке. Теперь двигались друг за другом по узенькой разминированной тропинке, обозначенной воткнутыми в землю еловыми ветками. Шагавший впереди меня боец попытался обогнать кого-то, но только шагнул в сторону, как грянул взрыв...
Наконец минное поле кончилось. Но мы опять уперлись в топкое болото, усеянное телами убитых. Куда дальше идти? Где позиции гитлеровцев? Никто этого не знал.
Вдруг с противоположного края болота ударил шквальный пулеметный и автоматный огонь, засвистели и начали рваться мины. Это был настоящий расстрел, и каким-то чудом уцелело нас всего несколько человек.
Плотно прижимаясь к мокрой торфяной почве, прячась за телами убитых, я следом за каким-то сержантом пополз через болото. В конце его мы уткнулись в завал, устроенный гитлеровцами из стволов деревьев и колючей проволоки. Видимо, это и был последний рубеж, перегородивший проход через горловину.
Первым через завал перепрыгнул идущий со мной сержант. Мне почему-то запомнились обмотки на его ногах, одна из них, неудачно закрепленная, моталась по воздуху.
Следом перебрался через завал я и очутился на берегу речушки. И сразу вспомнился рассказ бойцов, ходивших за патронами и сухарями. Не в этой ли речушке, проходя горловину, прятались они со своим грузом? Значит, нам повезло, мы все-таки выбрались из окружения к своим! *